Роберт луис стивенсон “дождь”

Читать

Зимой, еще не брезжит свет,

А я уже умыт, одет.

Напротив, летом спать меня

Всегда кладут при свете дня.

Средь бела дня я спать иду,

А птицы прыгают в саду,

И взрослые, покинув дом,

Гуляют под моим окном.

Скажите, это ли не зло:

Когда еще совсем светло

И так мне хочется играть,

Вдруг должен я ложиться спать!

Повсюду дождь: он льет на сад,

На хмурый лес вдали,

На наши зонтики, а там —

В морях — на корабли.

Когда ни звезды, ни луна

Не светят в поздний час,

Я слышу топот скакуна,

Что мчится мимо нас.

Кто это скачет на коне

В сырую полночь, в тишине?

Под ветром дерево скрипит,

Качаются суда,

И снова гулкий стук копыт

Доносится сюда.

И, возвращаясь в ту же ночь,

Галопом всадник скачет прочь.

Нам стулья темный дал чулан,

Подушки разные — диван,

И вот готов наш пароход

Лететь стрелой по глади вод.

У нас есть гвозди и пила,

Воды нам няня принесла,

А Том сказал: «Ты не забудь

Взять яблоко и пряник в путь!»

Теперь вперед в далекий край,

Пока не позовут пить чай!

Плывем мы день, плывем другой

И наслаждаемся игрой…

Вдруг Том упал, разбивши нос,

И я один теперь матрос.

Река с водой густою,

Песок в ней — как звезда.

Деревья над водою,

Вода бежит всегда.

Там смотрят в листья волны,

Из пены замки там,

Мои плывут там челны

К безвестным берегам.

Бежит вода в теченье,

Уж мельница — вдали,

Долины в отдаленье,

Холмы в туман ушли.

Мелькает зыбь, как сети.

Сто верст бежит поток,

А там другие дети

Мой приютят челнок.

Когда я много дней хворал,

На двух подушках я лежал,

И чтоб весь день мне не скучать,

Игрушки дали мне в кровать.

Своих солдатиков порой

Я расставлял за строем строй,

Часами вел их на простор —

По одеялу, между гор.

Порой пускал я корабли;

По простыне их флоты шли;

Брал деревяшки иногда

И всюду строил города.

А сам я был как великан,

Лежащий над раздольем стран —

Над морем и громадой скал

Из простыни и одеял!

Тень бежит за мной вприпрыжку, чуть я только побегу.

Что мне делать с этой тенью, я придумать не могу.

Мы похожи друг на друга, тень проворна и смешна,

И в постель под одеяло первой прыгает она.

Но смешней всего, ребята, это как она растет.

Ей терпенья не хватает подрастать из года в год.

То взлетит она, как мячик по стене гулять пойдет,

То вдруг так она сожмется, что и вовсе пропадет.

Тень не знает, как играют, где найти других ребят.

Целый день меня дурачит, и всегда на новый лад.

Тень одна ходить боится, все за мной она бежит.

Так за нянюшку цепляться для мальчишки просто стыд.

Я поднялся рано-рано, до восхода полчаса,

Я увидел, как сверкала в каждом лютике роса.

Но ленивой в это утро что-то тень моя была,

Не хотела встать с постели и до солнышка спала.

Из комнат, из кухни во двор ночной

Ложится квадратами свет,

И медленно кружатся над головой

Мириады звезд и планет.

Столько листьев в саду не отыщешь ты,

Столько в городе лиц не найдешь,

Сколько глаз глядит на меня с высоты —

Миганье, мерцанье, дрожь.

Мне обе Медведицы там видны

И Полярная там звезда,

И рядом со мной в ведре у стены

Созвездий полна вода.

Они увидали меня, грозят

И гонят меня в кровать,

Но я их миганье, мерцанье, взгляд

Увижу во сне опять.

Марш играйте на гребенке!

Мы идем в поход!

В барабан упругий, звонкий

Джонни громко бьет.

Джен командует войсками,

Питер держит тыл.

Левой, правой! Взмах руками!

Каждый в битве был.

Любоваться можно нами

На любом смотру,

И салфетка, наше знамя,

Вьется на ветру.

Мы со славой воевали,

Джен, начальник мой!

Раз мы всюду побывали,

Побежим домой.

Моя постель — как малый челн.

Я с няней снаряжаюсь в путь,

Чтоб вдруг, пловцом средь тихих волн,

Во мраке потонуть.

Чуть ночь, я на корабль всхожу,

Шепнув «покойной ночи» всем,

И к неземному рубежу

Плыву, и тих и нем.

И, как моряк, в ладью с собой

Я нужный груз подчас кладу:

Игрушку, или мячик свой,

Иль пряник на меду.

Всю ночь мы вдаль сквозь тьму скользим;

Но в час зари я узнаю,

Что я — и цел и невредим —

У пристани стою.

Те орехи, что в красной коробке лежат,

Где я прячу моих оловянных солдат,

Были собраны летом: их няня и я

Отыскали близ моря, в лесу у ручья.

А вот этот свисток (как он звонко свистит!)

Нами вырезан в поле, у старых ракит;

Я и няня моим перочинным ножом

Из тростинки его мастерили вдвоем.

Этот камень большой, с разноцветной каймой

Я едва дотащил, весь иззябнув, домой;

Было так далеко, что шагов и не счесть…

Что отец ни тверди, а в нем золото есть!

Но что лучше всего, что как царь меж вещей

И что вряд ли найдется у многих детей —

Вот стамеска: зараз рукоять-лезвие…

Настоящий столяр подарил мне ее!

Бери деревяшки и строй городок:

Дома и театры, музеи и док;

Пусть дождик прольется и хлынет опять:

Нам весело дома дворцы созидать!

Диван — это горы, а море — ковер.

Мы город построим близ моря, у гор.

Вот — мельница, школа, здесь — башни, а там

Обширная гавань — стоять кораблям.

Дворец на холме и красив и высок;

С террасой, колонной, он сам — городок:

Пологая лестница сверху ведет

До моря, где в бухте собрался наш флот.

Идут корабли из неведомых стран;

Матросы поют про седой океан

И в окна глядят, как по залам дворца

Заморские вещи несут без конца.

Но время покончить! Всему есть свой срок.

В минуту разрушен весь наш городок.

Лежат деревяшки, как брошенный сор.

Где ж город, наш город близ моря, у гор?

Но был он! Я вижу его пред собой:

Дома, корабли и дворцы с их толпой!

И буду всю жизнь я любить с этих пор

Тот город, наш город близ моря, у гор.

Вкруг лампы за большим столом

Садятся наши вечерком.

Поют, читают, говорят,

Но не шумят и не шалят.

Тогда, сжимая карабин,

Лишь я во тьме крадусь один

Тропинкой тесной и глухой

Между диваном и стеной.

Меня никто не видит там,

Ложусь я в тихий мой вигвам.

Объятый тьмой и тишиной,

Я — в мире книг, прочтенных мной.

Здесь есть леса и цепи гор,

Сиянье звезд, пустынь простор —

И львы к ручью на водопой

Идут рычащею толпой.

Вкруг лампы люди — ну точь-в-точь

Как лагерь, свет струящий в ночь,

А я — индейский следопыт —

Крадусь неслышно, тьмой сокрыт…

Но няня уж идет за мной.

Чрез океан плыву домой,

Источник: https://www.litmir.me/br/?b=26054&p=1

Стихи Роберта Луиса Стивенсона

Качели То вверх, то вниз, то вниз, то вверх Летать без передышки – Вот радость, большая из всех Для каждого мальчишки. Я в воздухе, я над стеной, Я всех деревьев выше… Внизу речушки блеск стальной, Коровы, кони, крыши. Внизу мелькнул зеленый сад И улицы-ущелья. И вот уже лечу назад, Вверх-вниз летят качели.

Пение

Поет о крапчатом яйце В своем гнезде пичуга, Моряк с улыбкой на лице Поет про храбрость друга. Поет повсюду детвора – Японец и испанка. А под дождем поет с утра С шарманщиком шарманка.

В Стране Книг

По вечерам, лишь вспыхнет свет, У камелька, в халат одет, Сидит отец, а рядом – мать, И не хотят со мной играть. Один с игрушечным ружьем Крадусь вдоль стен, в краю чужом, По тропкам средь густых лиан И залезаю за диван. Не виден ни одной душе, Я, как охотник в шалаше, К еловым веточкам приник: Играю я в героев книг.

Вот здесь леса, а там холмы, Где прячусь под покровом тьмы, А вот река, куда тропой Приходят львы на водопой. Мне недруги мои видны, Огнем костров освещены. А я, индейцев верный друг, Разведчик, ползаю вокруг. Когда ж приходит время спать, По морю я плыву в кровать. Прощаюсь, загрустив на миг, С прекрасною Страною Книг.

Ветреная ночь

Лишь звезды вспыхнут В вышине И ветер налетит, Промчится всадник на коне, Ночною тьмой укрыт. Земля погружена во тьму. Куда он скачет, почему? Швыряет море корабли, Деревьев стон слышней. А всадник, не задев земли, Проносится над ней. Под ним дома, долина, сад, – Промчится и спешит назад.

Как мы строили корабль

Я весел был, и Том был весел, Мы строили корабль из кресел, Подушки взяли от дивана: Нас ждали штормы океана. Готовясь к океану в гости, Мы принесли пилу и гвозди.

Том говорит: “Длинна дорога, Возьмем хоть пирога немного”. “Возьмем, – я Тому отвечаю, – Хоть будет что поесть до чаю”. Мы плыли долго в клочьях пены, Но Том упал, ушиб колено.

Так с бедным Томом я расстался,

Один на корабле остался.

Куда плывут кораблики? Среди дубов зеленых Не годы, а века На золотистых волнах Несет листву река. В огромнейшие дали Несет кораблик мой. Вот скрылся, и едва ли Он приплывет домой. Бежит река, в долину Спускается она И бьется о плотину, Где мельница видна. Кораблик не покинут. Я знаю: в час беды Другие дети вынут Кораблик из воды.

Луна

Лицо у луны, как часы на стене, Воры ночные видны при луне. Луна освещает и гавань, и сад, И птичек, что ночью на дереве спят.

Бегущую кошку, пищащую мышь, Собаку, что воем нарушила тишь, Летучую мышь – ночью ей не до сна, На многое-многое светит луна. Кому же дневные задачи решать – Те спят, чтобы ночью луне не мешать.

Цветы и ребята закрыли глаза, Покуда под солнцем не вспыхнет роса.

Дождь

Дождь каплет на поля и лес, Вблизи он и вдали. На зонтики он льется здесь, В морях – на корабли.

Осенние костры

По садам и долам Вьются меж кустов От костров осенних Хвостики дымков. На цветы и травы Желтый лег покров. В серых башнях дыма Огонек багров. Но достойна песни Всякая пора: Пусть цветы для лета, Осень – для костра.

Источник: http://journal-shkolniku.ru/stivenson-stihi.html

Раздел V Я ИДУ В КВІНЗФЕРІ Ночью лил проливной дождь,… = Книга: Роберт Луис Стивенсон Похищенный Перевод Ивана Коваленко =lybs.ru= =lybs.ru=


Раздел V Я ИДУ В КВІНЗФЕРІ

Ночью лил дождь, а утром подул резкий холодный ветер с северо-запада, что гнал по небу клочья облаков.

И все равно я до восхода солнца, когда на небе еще мерцали последние звезды, пошел на берег бурного глубокого ручья и искупался в нем.

Тело еще горело от купания, когда я снова сел у камина и, подбросив дров, серьезно задумался над своим положением.

Теперь уже не было никакого сомнения в том, что дядя враждебно относится ко мне, что мне следует остерегаться его и что он не остановится ни перед чем, лишь бы погубить меня.

Но я был молод, отважен и, как большинство сельских ребят, считал себя очень хитрым.

Я пришел к дяде чуть ли не нищим, едва выйдя из детского возраста, а он встретил меня предательством и насилием; хорошо было бы прибрать его к рукам и править им, как стадом овец.

Я сидел, обхватив колено руками, и улыбался, глядя на огонь. Воображение рисовало мне, как я понемногу одну за другой разгадываю дяде тайны, становлюсь его повелителем.

Говорят, что ессендінський колдун сделал такое зеркало, в котором можно читать будущее: оно, очевидно, было сделано не из жара в камине, потому что среди всех образов и картин, которые рисовало мне воображение, не было ни корабля, ни моряка в волохатій шапке, ни громадного палку на мою глупую голову, ни малейшего намека на все те напасти, которые меня ждали.

Чванькувато пыжась, я встал, поднялся по лестнице наверх и уволил своего узника. Он вежливо пожелал мне доброго утра, и я ответил тем же, самоуверенно улыбаясь. Вскоре мы сидели за завтраком, словно ничего не произошло.

– Ну, сэр, – сказал я насмешливо, – что вы еще мне скажете? – Он не ответил ничего внятного, и я продолжил: -Думаю, нам пора объясниться.

Вы считали меня за неумеху-селюка, в котором здравого смысла и храбрости не больше, чем в овсяной каше. Я считал вас за хорошего мужа или по крайней мере не хуже других. Оказывается, мы оба ошиблись.

Что же заставило вас бояться меня, обманывать и посягать на мою жизнь?

Дядя промямлил что-то про шутку, что он любит иногда поиграть, но, заметив мою насмешливую улыбку, сменил тон и стал уверять меня, что объяснит все после завтрака. [191] Я видел по выражению его лица, что он пытается придумать какую-то ложь, и собирался ему об этом сказать, как вдруг наш разговор прервал стук в дверь.

Приказав дяде оставаться на месте, я пошел открыть дверь и увидел на пороге подростка в матросском наряде.

Читайте также:  Вулканы индонезии: иджен (кавах иджен)

Заметив меня, он начал вытанцовывать неизвестный мне матросский танец, хлопая пальцами и в такт притупуючи ногой.

А тем временем парень был аж синий от холода, и на его лице застыл душещипательный выражение; казалось, что он смеется, плачет, и это выражение никак не вязался с веселым танцем.

– Как вы здесь живете, дружище? – поздоровался подросток хрипловатым голосом.

Я серьезно спросил, чего ему угодно.

– О, мне угодно развлечься! – сказал он и запел:

И в ясную ночь мне не до сна,

Потому что я люблю весну.

– Послушай, – не выдержал я. – Если ты не имеешь никакого дела, то я зачиню перед тобой дверь, пусть это даже будет неучтивость.

– Погодите, брат! – воскликнул парень. – Неужели вы не любите пошутить? Или вы хотите, чтобы меня налупцювали? Я принес мистеру Балфорові письмо от старого Гізіосі. -И он показал мне письмо. – Кроме того, друг, – добавил парень, – я умираю с голода.

– Ну, что же, – сказал я. – Тогда заходи в дом и перекусы: я поделюсь с тобой своим завтраком.

Я повел его в кухню и посадил на свое место, где он жадно набросился на остатки завтрака, время от времени подмигивая мне и кривляясь: бедняга, видимо, считал, что так должна вести себя мужественный, взрослый человек.

Тем временем дядя успел прочитать письмо и сидел, задумавшись, потом он вдруг встал и неожиданно резво потащил меня в дальний угол комнаты.

– Прочитай, – сказал он и сунул мне в руки письмо. Вот он и сейчас лежит передо мной, когда я пишу эти строки.

“Заезд “Под боярышником”,

Квінзсрері.

Сэр, я стою здесь на якоря и посылаю юнгу уведомить вас об этом. Если вы хотите что-нибудь заказать за морем, то сегодня имеете последнюю возможность, потому что ветер именно благоприятный [192] для выхода из залива.

Не буду скрывать от вас, что я имел неприятности с вашим доверенным лицом, мистером Рен-кейлором; и когда дело будет немедленно улажено, вас могут ждать некоторые убытки.

Я выписал на ваше имя счет разницы между себестоимостью и продажной ценой.

Ваш покорный слуга

Ілаес Гозісен”.

– Понимаешь, Дэви, – пояснил дядя, увидев, что я прочитал письмо, – я имею некоторые дела с этим Гозісеном, капитаном купеческого брига “Завет” из Дайсарта.

И если бы мы оба пошли сейчас с этим парнем, я мог бы или увидеться с капитаном в заезде, или, в случае необходимости, подписать бумаги на борту “Завета”. А чтобы не терять времени, мы за одним заходом сможем посетить мистера Ренкейлора.

После того, что случилось, ты не захочешь верить мне на слово, но поверишь Ренкейлорові. Это старый и весьма уважаемый человек, доверенный доброй половины здешних дворян. Он знал твоего отца.

Я постоял минутку, раздумывая. Мне предлагали идти в какую-то гавань, бесспорно, многолюдную, где дядя не решится совершить надо мной насилие. Кроме того, в некоторой степени меня защищала присутствие юнги. А когда уже мы будем там, то я не сомневался, что смогу заставить дядю зайти к нотаря, даже если дядя теперь и не искренне предлагает это.

А возможно, в глубине души мне просто хотелось вблизи увидеть море и корабли. Не забывайте, что всю свою жизнь я прожил в горах далеко от моря и только два дня назад впервые увидел морской залив, что лежала внизу передо мной, словно синяя скатерть, и парусники, плыли по ее поверхности и казались игрушечными. Взвесив все это, я решил согласиться.

– Ладно, – сказал я. – Пойдем в Фери.

Дядя надвинул на голову шляпу, надел кафтан и пристегнул к поясу старый ржавый морской тесак; потом мы потушили огонь, заперли дверь и отправились в дорогу.

Холодный северо-западный ветер дул прямо в лицо. Стоял июнь, вокруг везде белели маргаритки, цвели буйным цветом дерева; но, судя по нашим посиневших ногтей и боли в руках, можно было подумать, что теперь зима, все пыльное декабрьским снегом.

Дядя Ебінізер плентав, тяжело переваливаясь с боку на бок, как старый земледелец, который возвращается с поля домой.

За всю дорогу он не проронил ни слова, и мне оставалось только разговаривать с юнгой. Парень сказал, что его зовут Рейсом и что он на море с девяти лет, но не может наверняка сказать, сколько ему лет теперь, потому что потерял им счет.

Чтобы показать мне татуировку, юнга обнажил грудь, подставив их под сильный ветер, как я уговаривал его не делать этого, боячися, что он простудится насмерть. Он грубо ругался при первой попавшейся возможности, но делал это скорее как глупый школьник, а не как взрослый мужчина, хвастался различными дикими и плохими поступками, которые якобы он сам сделал.

Там были и кражи, и клевета, и даже убийство, но все это с такими неправдоподобными подробностями и с такой бессмысленной, развязной похвальбою, что я больше жалел юнгу, чем верил его словам.

Я спросил его о бриг (парень сказал, что это лучший корабль, который когда-либо плавал на море) и о капитане Гозісена, которого он восхвалял без меры. Гізіосі (так он называл шкипера) был, по его словам, человек, которому и море по колено, один из тех, кто, как говорят, не испугается и страшного суда, – грубый, вспыльчивый, бессовестный и жестокий.

Всеми этими качествами бедный юнга уже привык восхищаться как чем-то мужественным, присущей моряку. В своем идоле он видел только один изъян. “Он не моряк, – говорил юнга, – и бригом, как по правде, руководит мистер Шуен. Тот был бы лучшим моряком в торговом флоте, если бы не пил.

Я уверен в этом! Вот гляньте!” – И, легонько откатив немного чулок, он показал мне большую кровавую рану, от одного вида которой кровь застыла в моих жилах.

– Это он сделал… это работа мистера Шуена, – заявил с гордостью юнга.

– Как! – ужаснулся я. – И ты позволяешь ему такое с тобой производить? Ты же не раб, чтобы терпеть такое издевательство!

– Нет, – ответил бедный дурачок, сразу меняя тон. -1 я докажу ему это! Взгляните, – парень показал мне большой нож в ножнах – ворованный, как он сказал. – О-О! -воскликнул он, – пусть только попробует! Я ему покажу! Мне не впервые! – И юнга подтвердил свои слова бессмысленной гадкой бранью.

Я еще никогда не испытывал ни к кому такого сожаления, как к этой недоумкуватої существа; мне начало казаться, что бриг “Завет” (несмотря на его набожной название) был не намного лучше от плавучего ада.

– Разве у тебя нет отца-матери? – поинтересовался я. Парень ответил, что у него был отец в каком-то английском порту, название которого я уже забыл. [194]

– Он тоже был хороший человек, – добавил юнга, – но умер.

– О Боже! – воскликнул я. – Неужели ты не можешь найти какую-нибудь честную работу на суше?

– О нет! – хитро подмигнул парень. – Там меня отдали учиться ремеслу. Знаю я это дело. Хорошо знаю!

Я спросил, какое ремесло может быть хуже от его настоящего, в котором он раз в раз подвергает свою жизнь опасности не только от ветра и моря, но и от нечеловеческой жестокости хозяев.

Юнга согласился со мной, а потом начал восхвалять свою жизнь и рассказывать, как приятно сойти на берег с деньгами в кармане и тратить их, как положено мужчине; покупать яблоки и расхаживать с набундюченим видом, поражая, как он сказал, мальчишек-забрьоханців.

– В конце концов, мне не так уж и плохо, – говорил он. -Другим приходится еще хуже. Там есть еще двадцятифунтові. Силы небесные! Видели бы вы, как их вербуют на службу! Помню одного мужчины ваших лет (ему я казался бог весть каким старым).

О, у него была борода! Когда мы вышли из реки и хмель выветрился ему с головы, боже, как он ревел! Ну и надругался я с него, скажу вам! А потом еще и малыши: о, меньше даже за меня! Я держу их в послушании, будьте уверены! Когда мы возим малышей, мне дают канчука, чтобы бить их!

Юнга рассказывал в таком же духе, пока я догадался, что под двадцятифунтовими он имел в виду тех несчастных преступников, кого ссылали в Северную Америку в рабство, туда же продавали и еще нещасніших детей, которых похищали или заманивали (как ходили слухи) ради выгоды или из мести.

В ту минуту мы взошли на гору и посмотрели вниз на Квінзфері и долину. Фортська залив, как известно, в этом месте сужается до ширины великой реки, поэтому здесь удобно переправляться на северный берег, а верхний плес ее образует закрытую гавань для кораблей.

Как раз посередине узкой части залива лежит островок, а на нем видны остатки каких-то руин; на южном берегу построен причал для парома, а в конце того причала, по другую сторону дороги, стоит дом, сзади которого есть хорошенький садик из боярышника и гостролисту.

Это и был заезд “Под боярышником”.

Именно город Квінзфері лежит дальше на запад, и окрестности заезда в эту пору дня были почти безлюдны, потому что паром с пассажирами только что отплыл на север. Однако у причала стояла лодка, в которой на банках* пришло несколько моряков; это, как сказал Рейсом, была шлюпка с брига, что ждала капитана.

А потом он показал мне “Завет”, что одиноко стоял на якоря почти за полмили от берега. На борту корабля, видно, [195] ладнались выйти в море: поднимали реи, а что ветер дул с той стороны, то до меня доносился песня матросов, которые тянули за канаты.

После всего того, что я наслушался по дороге, я смотрел на корабль с огромным отвращением и в глубине души жалел всех несчастных, которые должны были плыть на нем.

Когда мы поднялись на вершину горы, я перешел дорогу и обратился к дяде:

– Пожалуй, следует предупредить вас, сэр, что никакие силы не заставят меня сойти на борт того самого вашего “Завета”.

Дядя как будто проснулся ото сна.

– Га? Что такое? – переспросил он. Я повторил свои слова.

– Ладно, ладно, – согласился дядя. – Пусть будет по-твоему. Чего мы стоим? Здесь страшная стужа, и к тому же, если не ошибаюсь, “Завет” уже готовится выйти в море.

Книга: Роберт Луис Стивенсон Похищенный Перевод Ивана Коваленко

СОДЕРЖАНИЕ

На предыдущую

Источник: http://lybs.ru/index-13457.htm

Роберт Луис Стивенсон. Собрание сочинений в пяти томах. Том 5

Автор: Роберт Луис Стивенсон
Название: Том 5. Сент-Ив. Уир Гермистон. Стихи и баллады. Статьи
Издательство: М.: Правда, 1967 г.
Серия: Роберт Луис Стивенсон.

Собрание сочинений в 5 томах
Тираж: 300000 экз.

ISBN отсутствует
Тип обложки: твёрдая
Формат: FB2
Страниц: 559
Размер: 5,9 Мб

Описание:
В пятый том собрания сочинений вошли два романа «Сент-Ив», «Уир Гермистон», а также стихи, баллады и статьи.

«Сент-Ив» — последний роман великого Стивенсона, ничем не уступающий его признанным шедеврам «Острову сокровищ» и «Черной стреле». Роман, который так и остался незаконченным — был восстановлен по черновикам автора.

Увлекательная история французского юноши, оказавшегося во время Наполеоновских войн одним из многочисленных британских военнопленных. История его опасных и увлекательных приключений и трудной, многогранной политической игры, в которую он неожиданно для себя оказался втянут.

Книга, которую читаешь, буквально затаив дыхание…

Из-за смерти в 1894 году от туберкулеза, писатель закончить этот роман не успел. «Сент-Ив», с одобрения наследников, был закончен А. Квиллер-Кучем, и вышел в 1897 году.

Роман «Уир Гермистон», по мнению многих критиков, мог стать одним из главных шедевров XIX века. Однако, преждевременная смерть Стивенсона от туберкулеза не позволила ему закончить его. Были написаны всего шесть глав, которые затем издавались в некоторых собраниях сочинений.

Иллюстрации художника С. Бродского.

Содержание:Роберт Льюис Стивенсон. Сент-Ив (роман, перевод Р. Облонской), стр. 5-368Роберт Льюис Стивенсон. Уир Гермистон (роман, перевод И. Бернштейн), стр. 371-484Дмитрий Урнов. Уир Гермистон (статья), стр. 485-488Роберт Льюис Стивенсон. Стихи и баллады    Роберт Льюис Стивенсон.

Из сборника “Детский цветник стихов”       Зимой и летом (стихотворение, перевод О. Румера), стр. 491-491       Дождь (стихотворение, перевод О. Румера), стр. 491-491       Бурная ночь (стихотворение, перевод Игн. Ивановского), стр. 492-492       На пароходе (стихотворение, перевод О. Румера), стр. 492-492       Куда уплывает челнок? (стихотворение, перевод К.

Бальмонта), стр. 492-493       Страна кровати (стихотворение, перевод В. Брюсова), стр. 493-493       Моя тень (стихотворение, перевод Игн. Ивановского), стр. 493-494       Перед сном (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 494-494       Марш (стихотворение, перевод Игн. Ивановского), стр. 495-495       Моя постель — ладья (стихотворение, перевод Ю.

Читайте также:  Весна в картинах русских художников

Балтрушайтиса), стр. 495-495       Мои сокровища (стихотворение, перевод В. Брюсова), стр. 496-496       Город из деревяшек (стихотворение, перевод В. Брюсова), стр. 496-497        Вычитанные страны (стихотворение, перевод Вл. Ходасевича), стр. 497-497       Молчаливый солдатик (стихотворение, перевод Игн. Ивановского), стр. 498-498    Роберт Льюис Стивенсон.

Из сборника “Подлесок” (сборник)       Путевая песня (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 499-499       Дворец прекрасен (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 500-500       Завещание (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 500-501       Гадалка (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 501-501       Бродяга (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр.

501-502       Там, в горах (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 502-503       Песня (стихотворение, перевод А. Сергеева), стр. 503-503    Роберт Льюис Стивенсон. Баллады       Вересковый мед (баллада, перевод С. Маршака), стр. 504-506       Рождество в море (баллада, перевод А. Сергеева), стр. 507-507Роберт Льюис Стивенсон. Статьи    Роберт Льюис Стивенсон.

Воспоминания о самом себе (эссе, перевод М. Кан), стр. 511-531    Роберт Льюис Стивенсон. В защиту независимости буров (статья, перевод Р. Облонской), стр. 532-533    Роберт Льюис Стивенсон. Нравственная сторона литературной профессии (статья, перевод Р. Облонской), стр. 534-544    Роберт Льюис Стивенсон. Книги, оказавшие на меня влияние (статья, перевод Р.

Облонской), стр. 545-551    Роберт Льюис Стивенсон. Как возник «Владетель Баллантрэ» (статья, перевод Р. Облонской), стр. 552-555

Алфавитный указатель произведений Р. Л. Стивенсона, включённых в 1-5 тома Собрания сочинений (справочник), стр. 556-557

 Баллада. Роберт Луис Стивенсон. Вересковый мёд

Источник: http://lit-classic.com/index.php/zarubezhnaya-klassika/robert-luis-stivenson/266-robert-luis-stivenson-sobranie-sochinenij-v-pyati-tomakh-tom-5

Глава xiv. странствия в крытой повозке. «сент ив» | стивенсон роберт луис

Попутчики мои поднялись с трудом. Несчастный старик полковник делал все, точно во сне, решительно ничего не слышал, однако неизменно был до крайности учтив; с майора же еще не сошел хмель, и он был пьяноплаксив.

Мы выпили у камелька по чашке горячего чаю и, точно преступники, крадучись вышли на жгучий ночной холод. Пока мы были в доме, погода переменилась. Дождь перестал, ударил мороз. Когда мы выехали, молодой месяц стоял уже почти в зените, повсюду блестели затянутые льдом лужи, сверкали тысячи сосулек.

Для путешествия ночь выдалась хуже некуда. Но за время отдыха лошадей подковали на шипы, и Кинг (так звали лохматого возницу) уверял, что доставит нас до места в целости-сохранности.

Слово свое он сдержал; несмотря на неуклюжий вид, возница он был отменный: неустанно пекся о лошадях и безо всяких происшествий вез нас изо дня в день короткими перегонами, чтоб дорога была и для лошадей и для нас менее изнурительна.

Внутри повозки, этой камеры пыток, была скамья, на которой мы и разместились. Дверь заперли, и в тот же миг нас обступила густая, непроглядная тьма, и мы почувствовали, что потихоньку выезжаем со двора. Всю эту ночь нас везли с осторожностью, что облегчало наши страдания и впоследствии далеко не всегда выпадало нам на долю.

Обычно мы ехали большую часть дня и ночи, зачастую довольно быстро, неизменно петляли по самым скверным окольным и проселочным дорогам, и нас так мотало из стороны в сторону, что мы набивали себе синяки и на очередную стоянку приезжали в поистине жалком состоянии; случалось, мы засыпали, не в силах даже поесть, спали до самого того часу, когда снова надо было выезжать, и по-настоящему просыпались лишь при первом толчке возобновившегося путешествия. Но иногда мы останавливались сравнительно надолго и всякий раз этому радовались, как самой желанной передышке. Порою наш возок увязал в грязи, а однажды и вовсе опрокинулся, и нам пришлось высадиться и помочь вознице вновь его поднять, а порою лошади совсем выбивались из сил (как в тот раз, когда я впервые повстречался с этой повозкой), и мы брели пешком по грязи или по земле, прихваченной морозом, пока не забрезжит рассвет или пока близость к селению или к большаку не вынудит нас вновь скрыться, подобно призракам, в нашей темнице.

Большие дороги в Англии хороши, как ни в какой другой стране; искусно утрамбованные, гладкие, как стол, они содержатся в такой чистоте, что на них можно пообедать, не испытывая ни малейшей брезгливости.

Почтовые кареты, рожком предупреждая о своем приближении, проносятся по ним со скоростью шестидесяти миль в день; бесчисленные фаэтоны устремляются вслед за раскачивающимися на козлах почтальонами; а то, к великому восторгу и опаске простолюдинов, промчится, в коляске или в экипаже, запряженном парой цугом, какой-нибудь молодой аристократ. Позванивая бубенцами, по дорогам неторопливо движутся фургоны, и с утра до ночи верховые и пешие путники (счастливцы, каким еще так недавно был и мистер Сент-Ив!) странствуют по этой дороге взад и вперед, останавливаются передохнуть, подкрепиться и накормить коня и глазеют друг на друга, словно в ожидании ярмарки, на которую они собрались со всей Англии. Нет, нигде в мире путешествие не доставляет такого удовольствия, как здесь. Но нам, как на грех, надо было ото всех людей скрываться, и вся эта стремительность и непрестанно сменяющиеся живописные картины были не про нас: мы тяжело тащились по горам и долам, окольными путями, каменистыми проселками, стиснутые с боков живыми изгородями. Лишь дважды на меня, так сказать, повеяло дыханием большака. В первый раз только я один ощутил его. Где это было, не знаю. Но темной ночью я брел, спотыкаясь в колеях, и вдруг издалека, над окружавшими нас безмолвными полями разнесся рожок почтальона, извещавший ближайшую почтовую станцию, чтобы готовили подставу лошадей. Это был точно голос дня в глухой ночи, точно голос вольного мира, пробившийся в темницу, точно крик петуха, услышанный посреди океана,

— нет у меня слов, чтобы передать, что это было для меня, попробуйте вообразить это сами, — но, услыхав тогда рожок, я едва не зарыдал. Однажды мы припозднились: наши заморенные клячи еле передвигали ноги, неотвратимо наступало утро, подмораживало.

Кинг нещадно стегал лошадей, я поддерживал под руку старика полковника, майор, кашляя, замыкал шествие. Я думаю, Кинг немного забыл об осторожности, он был просто в отчаянии от своей упряжки и, несмотря на предутренний холод, так усердствовал, что от него несло жаром.

Перед самым восходом солнца мы наконец добрались до вершины холма и увидели ровную ленту большака, что пересекал открытую местность, луга и подстриженные живые изгороди; увидели почтовую карету, запряженную четверкой лошадей, которые мчали ее плавным галопом, дилижанс с кондуктором, резво поспешающий вслед, и пассажира, что высунул голову из окошка, — то ли хотел вдохнуть рассветной свежести, то ли старался получше разглядеть почтовую карету. Словом, на мгновение мы насладились зрелищем свободной жизни, которая на дороге этой предстала нам в самом привлекательном свете, — в образе легкости, быстроты и комфорта. А вслед за тем, остро ощущая собственное убожество, мы вынуждены были вновь забраться в наше узилище на колесах.

Мы прибывали на стоянки в самые несусветные часы, и расположены они были — в самых несусветных местах. Могу сразу сказать, что первый мой опыт оказался удачнее остальных. Больше нигде нас не принимали так хорошо, как у Берчела Фенна. Да и странно было бы в таком долгом и тайном путешествии ждать чего-либо иного.

Во время первой стоянки мы пролежали шесть часов в сенном сарае, который одиноко стоял в чахлом, заболоченном фруктовом саду; чтобы сделать его более привлекательным в наших глазах, нам сказали, что однажды в нем было совершено чудовищное убийство и теперь здесь обитает призрак убитого. Но уже занималось утро, и мы чересчур утомились, чтобы пугаться привидений.

На вторые или третьи сутки мы около полуночи сделали привал прямо на голой, поросшей вереском равнине, укрылись за редкими кустами терновника, развели костер, чтобы согреться, поужинали, точно нищие, хлебом и куском холодной свинины и, точно цыгане, уснули, протянув ноги к огню.

Между тем Кинг вместе с повозкой скрылся неведомо куда, чтобы сменить лошадей, и лишь поздним хмурым утром, когда он наконец вернулся, мы смогли продолжать путь.

В другой раз мы остановились посреди ночи в ветхом, выбеленном известкой двухэтажном домишке, его окружала изгородь из бирючины; морозная луна безучастно светила в окна второго этажа, но окна кухни были освещены пламенем очага; его отблески лежали на крыше и отражались от тарелок, висевших на стенах.

Кинг долго барабанил в дверь; не сразу ему удалось разбудить старую каргу, которая дремала в кресле у очага вместо того, чтобы бодрствовать и поджидать нас; наконец нас впустили в дом и напоили горячим чаем. Старуха эта приходилась теткой Берчелу Фенну и безо всякой охоты помогала ему в его рискованном ремесле.

Хотя дом стоял на отшибе, а час был вовсе не подходящий ни для прохожих, ни для проезжих, хозяйка разговаривала с Кингом только шепотом. В этом неизменно опасливом перешептывании было что-то гнетущее, словно в доме кто-то тяжко болен. Боязливость хозяйки невольно передалась и всем нам.

Мы затаились и затихли, как мыши, когда кошка близко; стоило за едой кому-нибудь звякнуть ложкой, и все вздрагивали; когда, наконец, пришла пора отправляться, все мы облегченно вздохнули и забрались в повозку с ощущением, что опасность миновала и нам больше нечего бояться. По большей части, однако, мы закусывали, не таясь, в придорожных трактирах, обычно в самое неподходящее время дня, когда местные жители трудились на полях или на скотных дворах. Я непременно должен рассказать о последней нашей такой остановке и о том, сколь неудачно она для нас обернулась, но так как все это послужило мне сигналом расстаться с моими спутниками, я прежде должен довести до конца свой рассказ о них.

Во все время нашего путешествия не произошло ничего такого, что поколебало бы мнение, которое сложилось у меня о полковнике при первом знакомстве. Старый джентльмен сразу показался мне на редкость достойным человеком; оглядываясь назад, таким я вижу его и посейчас.

Мне довелось наблюдать его во время тягчайших испытаний, когда мы голодали и холодали; он умирал, это видно было с первого взгляда, и, однако, я не припомню, чтобы хоть раз с его уст сорвалось грубое, резкое слово, чтобы он хоть раз вспылил.

Напротив того, он был неизменно учтив и даже если во время беседы, случалось, заговаривался, речи его неизменно были кротки — он был словно очень добрый, уже несколько впавший в детство старый рыцарь, до последней минуты сохранивший верность своему знамени.

Уж не решусь сосчитать, как часто, выйдя внезапно из своего оцепенения, старик снова и снова рассказывал нам о том, как он заслужил крест и как ему вручил эту награду сам император, или принимался в который уже раз вспоминать наивные и даже глупенькие слова своей дочери, когда она увидела этот крест у него на груди.

Была у него еще одна история, которую он повторял, когда хотел упрекнуть майора, который без отдыха и срока поносил англичан и безмерно нам этим надоел. То была повесть о braves gens [20], у которых он одно время жил и столовался.

Правда, он был натура столь бесхитростная и благородная, что самая обычная любезность трогала его до глубины души и надолго сохранялась в памяти; однако по тысяче пустячных, но убедительных подробностей я понял, что в этой семье его и в самом деле любили и окружали доброй заботой.

Сыновья и дочери этого семейства постоянно поддерживали огонь в камине его спальни; писем из Франции эти чужестранные его попечители ждали, пожалуй, с не меньшим нетерпением, нежели он сам; и когда письмо наконец приходило, полковник вслух читал его в гостиной всему семейству, тут же переводя им каждую фразу.

Познания полковника в английском языке были скудны, а письма его дочери уж, наверно, не слишком занимательны; и, рисуя себе эти долгие минуты в гостиной, я не сомневался, что полковник был близок всему этому семейству, и мне казалось, я в собственной груди ощущаю ту смесь мягкой насмешки и сочувствия, тот спор меж слезами и смехом, что шел в груди слушателей.

Семья эта была добра к старику до последней минуты. Его побег, оказывается, не был для них тайной, его камлотовый плащ был спешно поставлен на теплую подкладку, и в кармане у него лежало письмо, которое дочка хозяев написала его дочери в Париж. В последний вечер, когда пришла пора всем разойтись по своим спальням, все знали, что более никогда его не увидят, но не обмолвились об этом ни словом. Он поднялся, сославшись на усталость, и обернулся к дочери, главной своей союзнице: «Позвольте мне, дитя мое… позвольте старому, не взысканному судьбой солдату… обнять вас… и да благословит вас бог за вашу доброту!» Девушка прильнула к нему и заплакала у него на груди; хозяйка дома тоже залилась слезами: «Et je vous le jure, le pere se mouchait» [21], — проговорил полковник, лихо крутя ус, но и у него самого при одном воспоминании об этой минуте увлажнились глаза.

Читайте также:  Сочинение: "у природы нет плохой погоды"

Мне отрадно бьгло знать, что в плену он обрел друзей и что в это роковое путешествие его проводили столь сердечно.

Он нарушил слово офицера ряди дочери; но я очень скоро потерял надежду, что у него достанет сил дожить до встречи с нею, вынести до конца все тяготы пути, превозмочь губительную усталость и безжалостный холод, сопровождавший нас в нашем паломничестве.

Я делал все для него, все, что только мог: ухаживал за ним, укрывал, берег его сон, иногда, если дорога была особенно нехороша, поддерживал его, обняв за плечи.

— Шандивер, — сказал он однажды, — вы мне точно сын… точно сын.

Мне отрадно вспоминать эти его слова, хотя в ту минуту слышать их было мучительно. Все оказалось напрасно. Как ни быстро мы приближались к Франции, он приближался к уготованному ему концу еще быстрей. День ото дня он слабел, становился все равнодушнее к окружающему.

В речи его вдруг зазвучал и становился все явственней простонародный выговор Нижней Нормандии, от которого он давным-давно избавился, появились и словечки, понятные лишь выходцу из тех краев. В самый последний день он вновь принялся рассказывать все ту же неизменную историю о кресте, что вручил ему сам император.

Майор чувствовал себя особенно скверно, а быть может, находился в особенно дурном расположении духа и стал сердито протестовать.

— Pardonnez-moi, monsieur le commandant, mais c'esi pour monsieur [22], — отвечал полковник. — Мсье еще не слыхал об этом случае, и он так добр, что сам хочет послушать.

Однако в самом скором времени” еж начал терять нить повествования и наконец сказал:

— Que que j'ai? Je m'embrouille! Suffit s m'a la donne et Berthe en etait bien contente [23].

Эти слова поразили меня — словно опустился занавес или затворились двери склепа.

Чуть погодя он и в самом деле уснул младенчески спокойным сном, из которого тихо перешел в небытие. В это время я как раз поддерживал его, но ничего не заметил, — он только чуть вытянулся — такая легкая смерть была дарована этому страдальцу.

Лишь вечером на привале мы с майором обнаружили, что вместо третьего спутника нас сопровождают его бренные останки.

Той ночью мы стащили лопату на ближайшем поле — кажется, где-то близ Маркет-Босуорта — и, отъехав еще немного, со слезами и молитвами, при свете фонаря, который держал Кинг, схоронили старого солдата империи в роще молодых дубков.

Не знай мы, что есть еще иной мир, мы бы непременно его выдумали: слишком горькие часы выпадают человеку в недолгий срок, отпущенный ему “а земле!

Что до майора, я давно уже его простил.

Он принес скорбную весть несчастной дочери полковника; сделал он это, как я слышал, со всей возможной мягкостью; да и в самом деле, кто бы мог передать подобное известие без слез! Ему тоже недолго осталось мучиться в земной юдоли, а так как мне не за, что особенно его расхваливать, я умолчу об его имени. И полковника тоже называть — не стану, ибо он нарушил слово офицера. Requiescat [24].

Источник: http://litra.pro/sent-iv/stivenson-robert-luis/read/14

«Остров сокровищ», 1882 год. Роберт Луис Стивенсон

В предопределенный год [1882] я жил у отца и матери в Киннэйрде, около Питлохри [а потом в Каслтоне в Бреймаре]… Задувал сильный ветер, и, соответственно, дождило.

Воздух родины был ко мне куда злее, чем людская неблагодарность; и мне пришлось согласиться проводить значительную часть времени в четырех стенах, в доме, печально известном как «домик покойной мисс М’Грегор». И теперь можно лишь удивляться персту судьбы.

В домике покойной мисс М’Грегор оказался также и мальчик, приехавший из школы на каникулы, и во многом хотелось «чего-то этакого, скалистого, чтобы встряхнуло душу».

У мальчика и мыслей не было о литературе; его недолгое одобрение получило искусство Рафаэля, и с помощью чернил, пера и коробки акварельных красок за шиллинг он вскоре превратил одну из своих комнат в картинную галерею.

Моей непосредственной обязанностью в этой галерее было выступать в качестве хозяина, но порой я давал себе послабление и присоединялся к художнику (если можно так выразиться) за мольбертом и проводил с ним день в великодушном соперничестве, делая живописные наброски. В один из таких дней я нарисовал карту острова; она была старательно и (по-моему) красиво раскрашена; очертания острова невыразимо мне понравились; в ней были бухточки, которые пленяли, подобно сонетам; и с бездумностью обреченного, я украсил свою выдумку надписью «Остров сокровищ»…

Должно быть, не один мальчик помнит, как, лежа головой в траве и глядя на неподдающийся измерению лес, он видел, как в нем появляются и растут войска волшебных существ.

Отдавшись воображению, я грезил над своей картой Острова сокровищ, и среди придуманных лесов начали зримо проступать будущие герои книги; и с самых неожиданных сторон их загорелые лица и блестящее оружие возникали передо мной, они появлялись, проходили мимо, сражались и искали клад на нескольких квадратных дюймах плотного листа.

Я знал, что делать дальше, и, положив перед собой бумагу, принялся составлять перечень глав. Как часто я поступал так, и дальше этого ничего не шло! Но на этот раз все, казалось, сулило успех задуманному.

Это должна была быть история для мальчишек; ни к чему психология или стилистические изыски; и у меня под боком есть мальчик, который может служить пробным камнем. Женщины исключены.

Я был не в состоянии управлять бригом (которым должна быть «Испаньола»), но полагал, что смогу довольствоваться тем, чтобы, не навлекая на себя стыда, перегнать под парусами шхуну.

И затем у меня появилась мысль о Джоне Сильвере, из которого я пообещал себе сделать неисчерпаемый кладезь развлечений: взять моего восторженного друга (которого читатель, весьма вероятно, знает и восхищается им так же, как и я), лишить его всех его прекрасных качеств и благородных манер характера, не оставить ничего, только физическую силу, смелость, сообразительность и огромную доброту, и попытаться выразить все это в словах и выражениях культуры грубого морского волка. Подобная психическая хирургия является, по-моему, обычным делом при «создании персонажа», а в действительности, может быть, и единственным для того способом…

Холодным сентябрьским утром, когда дождь барабанил в окно, я, устроившись у ярко горевшего камина, начал писать «Судового повара» — таким было первоначальное название книги.

Я начинал (и заканчивал) много других книг, но не могу припомнить, чтобы хотя бы за одну из них садился с большим чувством радости. И не приходится удивляться, ибо краденое яблочко слаще. Теперь я занят работой над самой мучительной главой.

Несомненно, попугай когда-то принадлежал Робинзону Крузо. Несомненно, скелет заимствован у По. Я мало размышлял об этом, это все пустяки и детали: и ни один человек не в состоянии присвоить себе исключительные права на скелеты или уголок говорящих птиц.

Частокол, как мне сказали, взят из «Крушения „Великого Океана“». Может быть, мне это ничуть неинтересно. Эти способные писатели откликнулись на обращение поэта:

Чтоб в песках времен остался

След и нашего пути, —

След, что выведет, быть может,

На дорогу и других…[13]

И я был тем самым другим! Я в долгу перед Вашингтоном Ирвингом, который не дает покоя моей совести, и совершенно заслуженно, поскольку считаю, что редко плагиат заходит дальше.

Несколько лет назад мне подвернулась возможность приобрести «Рассказы путешественника», и у меня были мысли об антологии прозаических рассказов, и эта книга захватила и поразила меня; Билли Боне, его сундук, компания в гостинице, весь внутренний дух и изрядная доля существенных подробностей моих первых глав — все оттуда, все было собственностью Вашингтона Ирвинга.

Но я об этом даже и не догадывался, когда садился писать у камина, в том состоянии души, которое представлялось мощным приливом обычного вдохновения; или когда день за днем, после обеда, читал вслух в кругу семьи написанное утром. Оно мнилось мне первородным, как грех; казалось, оно принадлежит мне, как мой правый глаз.

Я рассчитывал на одного мальчика; но обнаружил, что в слушателях у меня двое.

Мой отец, взрослый ребенок в душе, сразу же загорелся этой романтикой, близкой его первоначальной природе… В «Острове сокровищ» он учуял нечто родственное своему воображению; это было совсем в его духе, в его колорите; и он не только с удовольствием слушал дневную главу, но и стал рьяным соучастником и помощником в моих трудах.

Когда дело дошло до обыска сундучка Билли Бонса, он, должно быть, лучшую часть дня поспешно составлял опись содержимого, этот перечень предметов я и использовал; название «старому кораблю Флинта», «Морж», было дано по его особой просьбе.

И теперь, словно появляется не кто иной, как доктор Джапп, который подобно переодетому принцу, призван опустить занавес перед покоем и счастьем в последнем акте, ибо он принес в своем кармане не рог и не талисман, а издателя; он и в самом деле получил от моего старого приятеля, мистера Хендерсона, поручение искать новых авторов для журнала «Янг фокс». Даже жестокость объединенного семейства отступила перед крайней мерой навязать нашему гостю искалеченных героев «Судового повара»; в то же самое время мы никакими средствами не могли остановить наши читки, и, соответственно, история вновь была начата с самого начала и торжественно повторена ради доктора Джаппа. С этого момента я высоко ценю его критические способности; и когда он оставил нас, то увез рукопись в своем чемодане.

И вот все, чтобы я мог продолжать, — благожелательное отношение, помощь, а теперь и данное обещание… Казалось бы, взрослый, опытный литератор способен заняться тем, чтобы выдавать «Остров сокровищ» по многу страниц за день, и не давать погаснуть трубке. Но увы! Это не мой случай.

Пятнадцать дней я писал, не отрываясь, и получилось пятнадцать глав; а потом, на первых абзацах шестнадцатой, я постыдно утратил хватку.

Уста мои были немы; в груди не имелось ни слова для «Острова сокровищ»; и меня уже ждала корректура начала в «Руке и копье»! Там я занимался правкой, живя по большей части один, гуляя по осенним утрам по росистым пустошам Уэйбриджа, в немалой мере довольный тем, что сделал, и больше, чем способен описать словами, устрашенный тем, что еще предстояло сделать.

Мне был тридцать один год; я был главой семьи; я потерял здоровье; я никогда не содержал себя, никогда еще не имел и двухсот фунтов в год; мой отец совсем недавно выкупил и отозвал из продажи книгу, которую сочли неудачной.

Не было ли и это очередным и последним фиаско? Я и в самом деле был близок к отчаянию; но держал рот на замке и, во время поездки в Давос, где провел зиму, обрел решимость обдумать иное и с головой ушел в романы мсье Дю Буагобе. Приехав туда, однажды утром я сел за неприбранный стол, и вот! Роман полился из меня как легкая светская беседа; и на второй волне счастливого трудолюбия, вновь по главе за день, я закончил «Остров сокровищ»…

В должное время «Остров сокровищ» — именно мистер Хендерсон снял первоначальное название, «Судовой повар», — появился в печатном виде, простым середняком, без гравюр и не привлек ни малейшего внимания. Мне было все равно.

Мне нравился роман сам по себе, во многом по той же причине, что и моему отцу нравилось начало: это был мой вид колорита. Я также ни в малейшей степени не гордился Джоном Сильвером, и до сего дня скорее изумлялся этому ловкому и внушающему страх искателю приключений.

Что оказалось бесконечно более радостным, так это то, что я миновал поворотный пункт; я завершил книгу и написал «Конец» под своей рукописью, чего никогда не случалось со мной после «Пентландского восстания», когда я был шестнадцатилетним мальчиком, еще не покинувшим стены колледжа.

По правде, все оказалось стечением счастливых обстоятельств: не приди доктор Джапп с визитом, не излейся из меня роман с необычайной легкостью, книга, вероятно, была бы отложена в сторону, подобно своим предшественницам, и обходным путем, не будучи оплакана, отправилась бы в огонь. Пуристы могут счесть, что она могла бы быть и лучше.

Я так не думаю. Кажется, история доставила немало удовольствия, и она дала (или была средством дать) огонь, еду и вино достойному семейству, к чему я проявлял интерес. Редко приходится говорить, что я имел в виду свой интерес.

[13]Перевод И. А. Бунина.

Оглавление
← Битва при Брейсе, 18 апреля 1882 года.
→ Происхождение Шерлока Холмса, 1891 год.

Источник: http://mirror5.ru.indbooks.in/?p=246274

Ссылка на основную публикацию